«Я спрашивал: «Ты понимаешь, что сделал? Тебе грозит большой срок». Он говорил: «Нам это не страшно»

«Защищать невиновного намного сложнее», – говорит известный челнинский адвокат Евгений Котов, представлявший фигурантов многих громких дел. Среди его доверителей – экс-руководитель исполкома Челнов Фархад Латыпов, бывший главный земельщик Ирина Сибекина, семья застреленной жены полицейского Гизатуллина и многие другие. В интервью Chelny-biz.ru председатель адвокатской коллегии вспомнил, как в 90-е работал следователем в Челнах, как раскрывал резонансные дела, а потом перешел на «другую сторону баррикад» и защищал тех, кого сам же когда-то арестовывал. Объяснил, почему по делу о похищении сына Якова Геллера представлял подсудимых, а защищать убийцу Василисы Галицыной не согласился бы. Назвал состоятельные семьи 90-х, чьи дети тоже были под угрозой похищения, вспомнил шокировавшее впечатление о лидере «Тагирьяновских», ответил критикам Латыпова. Котов, который награжден медалью палаты адвокатов РФ «За заслуги в защите прав и свобод граждан» и благодарственным письмом председателя Госсовета РТ Фарида Мухметшина, жестко высказался и о методах современного следствия в Челнах.

«ФАРХАД ЛАТЫПОВ ПОКАЗАНИЙ, ИЗОБЛИЧАЮЩИХ ЧЕЛНИНСКИЙ БИЗНЕС, НЕ ДАВАЛ»

– Евгений Владимирович, вы часто представляете интересы высокопоставленных чиновников, должностных лиц, известных персон. Одно из последних – уголовное дело экс-руководителя исполкома Набережных Челнов Фархада Латыпова. Многие говорят, что бывший чиновник легко ушел от уголовной ответственности путем признания вины и полного раскаяния.

– Дело Фархада Флоритовича, действительно, очень неоднозначно воспринимают. Я уже ранее говорил, что не согласен с некоторыми выводами ваших коллег. Например, о том, что Латыпов якобы купил себе свободу, предоставив информацию по всем другим крупным владельцам земельных участков. Ничего подобного! Никаких показаний, изобличающих челнинский бизнес, он не давал. Это заблуждение.

В силу занимаемой должности Фархад Флоритович, конечно, подписывал определенные документы по выделению земельных участков бизнесмену Алексею Миронову и другим. Но вся эта процедура основывается на предварительной подготовке, которая проходит несколько этапов и через разные службы исполкома. Руководитель ставит подпись после того, как будет проведена проверка законности и обоснованности сделки. Мы уже озвучивали, что в тот период, по мнению Латыпова, все делалось во благо города. Даже если где-то процедура и нарушалась, это, явно, не корысти ради.

Эти земельные участки у кого-то из кармана вытащили?! Люди, которые так рассуждают, сами в состоянии освоить земли?! Не в состоянии. Кому они выделялись? Только тем, кто реально мог что-то там сделать. Плохо разве, что построили дома, торговые центры? Так нужно было для развития города. Если кто-то подозревает, что чиновники набили карманы, извините, у меня такой информации нет. По крайней мере, по Фархаду Флоритовичу. За время общения я убедился, что не набил он себе карманы.

– В прошлом году прокатилась волна срочных утренних обысков по земельным делам в Челнах и Тукаевском районе. В правоохранительной системе, да и рядовые наблюдатели тоже, рассуждают об их законности и оправданности.

– Я здесь солидарен с судом. Почему обыски признавали незаконными? Потому что события прошлых лет. Как можно полагать, что по прошествии времени в домах будут храниться какие-то документы, которые должны находиться в исполкоме?! Мое мнение – это попытка воздействия на человека, психологический момент. В какой-то степени надломить человека сначала, потом привести в отдел, а дальше уже легче беседовать. Такое право у следственного комитета есть, и они им пользуются. Что касается обысков жилища, они, вроде, перестали злоупотреблять таким правом.

– В 2014 году за закрытыми от СМИ дверями прошел процесс по делу бывшего главного земельщика Челнов Ирины Сибекиной, чьи интересы также представляли вы. Она сразу дала признательные показания. Расскажите, как выстраивалась линия ее защиты.

– У меня создалось впечатление, что она очень порядочный человек. Это видно по отношению к окружению. Она может поступиться своими интересами, но не позволит себе очернить человека или кого-то из ее круга общения в угоду обстоятельств, как собственно с ней и поступили. Говорят, из двух зол выбирают наименьшее, она выбрала. Поплатилась карьерой, было понятно, что после этого она уже не будет работать. Но надо было выходить из этой истории с наименьшими потерями. В тот момент не было варианта лучше, чем признать вину в получении денег через посредника. Причем это была не взятка, потому что она не могла выполнять действия в пользу игровиков. Поэтому ее и осудили за мошенничество.

– 23 февраля 2015 года город потрясла новость о преступлении заместителя начальника Тукаевского отдела МВД Рената Гизатуллина, который застрелил собственную жену. Вы тогда представляли потерпевшую сторону…

– Эмоционально было сложно: одна (мать двоих детей) погибла, второй лишился всего. Занимал высокую должность, к которой не один день шел. Это была трагедия всей семьи, в этом заключалась сложность.

«СЕЙЧАС ДЕЛ СЛОЖНЫХ, ЗАКРУЧЕННЫХ БОЛЬШЕ. ТОГДА БЫЛО ВСЕ ПОНЯТНО: «УКРАЛ, ВЫПИЛ, В ТЮРЬМУ»

– Вы стали адвокатом в 1999 году после пяти лет работы в следственных органах. Причем карьера складывалась удачно, в молодом возрасте вы уже были заместителем начальника следствия Центрального ОВД. Почему отказались от должности руководителя отдела и ушли в адвокатуру?

– Вспоминать события 20-летней давности не просто. На самом деле причина была банальная – финансовая. Времена были тяжелые – 1998-99-й годы. Поскольку должность была руководящая, свободного времени на семью оставалось мало. К этому времени уже получил второе высшее образование (по первому я историк). После окончания юридического факультета встал вопрос выбора. Мне предложили возглавить следственный отдел. Тяжело было решиться, потому что должность давала определенный статус, защищенность, я бы сказал, кажущуюся защищенность от внешнего мира. Но я уже не хотел еще как минимум на 10 лет ввергать себя в эту пучину, не зная, смогу ли обеспечить семью. Вот это подвигло решить вопрос кардинально.

Я был на одной стороне баррикады, оказался на другой. Мне приходилось защищать людей, которых я когда-то арестовывал. Бывало, люди приходили, говорили: «Ты тогда меня закрыл…». Но я точно знаю, озлобленных людей не было.

– Работая следователем в криминальные 90-е, с какими сложностями лично вы сталкивались? Боялись за жизнь?

– Наружным службам, оперативникам было сложнее, они контактировали со всякими негативными проявлениями. Мы же – «кабинетные» работники. В «лихие девяностые» была своя специфика, сейчас своя. Стало больше сложных закрученных дел. Тогда было все понятно: «украл, выпил, в тюрьму». Сейчас все завуалировано.

Я уважительно всегда отношусь к следственным работникам, прокурорам, судьям. Эти профессии связаны с принятием решений, причем зачастую судьбоносных для других людей. Это ответственность, которую ты должен принимать на себя, особенно в суде. Если над следователем еще стоит руководство, которое может направить, то судья всегда принимает самостоятельное решение. Адвокат же окончательных решений не принимает.

– Какие дела из 90-х запомнилось большего всего? 

– Еще будучи следователем УВД, расследовал одно из первых дел по налогам. Как говорится «обкатывали» дела. Они были не резонансными, отличались своей сложностью. Это была новая норма в юриспруденции и судебной, следственной практики не было.

Потом было одно из первых дел по финансовой пирамиде. Была такая фирма «ДСК». Аббревиатура по именам участников организации. Принимали деньги от населения, аккумулировали капитал, за счет него должны были приобретать квартиры. В фирму вносились и деньги, и квартиры, но справиться с таким оборотом оказалось невозможно. Потерпевших было достаточно много. Вот тогда я увидел, как работают адвокаты. До сих пор всех помню, некоторых уже в живых нет. Они меня, молодого следователя, учили. Не в ущерб своим доверителям, а с тем, чтобы расследование состоялось в разумные сроки, и я нигде не напортачил. Сейчас я, вспоминая это, пытаюсь также поступать с нынешними следователями.

– Какой тогда была адвокатура в Набережных Челнах? 

– Такой развитой сети, как сейчас, не существовало. Были стабильные адвокатские объединения, в городе действовала республиканская коллегия адвокатов. Была единственная альтернативная коллегия, которая входила в Гильдию российских адвокатов и подчинялась непосредственно Москве. Я в нее и вошел тогда.

– И каково было оказаться, как вы сами отметили, «по ту сторону баррикады»? 

– Я себя чувствовал легко и свободно, так как в уголовно-правовой сфере мне после следственной работы все было понятно. Страшно не было. Страшно было в суде, так как эту сферу мы, следственные работники, не знали. Сейчас они, скорее всего, тоже недопонимают судебную специфику. Сейчас я знаю, какие задачи стоят перед следствием, прокуратурой, судом. Исходя из них, мы и строим линию защиты. Многие коллеги, в том числе и из судебного корпуса, в частных беседах признают, что решение суда во многом зависит от правильной позиции защиты. А позиция зависит в большей степени от адвоката, от того, как он убедит своего доверителя действовать в ситуации. К сожалению, бывает такое, когда убедить человека невозможно и, как правило, результат не очень хороший. Так появляются обиды. Всем мил не будешь.

«ОТ ОДНОГО ИЗ ЛИДЕРОВ БЫЛО ПОЛУЧЕНО ЗАДАНИЕ – ПОХИЩАТЬ ДЕТЕЙ СОСТОЯТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ»

– Евгений Владимирович, в вашей адвокатской практике было резонансное дело о похищении сына Якова Геллера, директора ГЖУ. И вы тогда представляли обвиняемого. Почему?

– Это было одно из первых дел в России по незаконным вооруженным формированиям. Здесь проходила выездная сессия Верховного суда республики. Обвинение тогда поддерживал нынешний прокурор республики Илдус Саидович Нафиков.

Вообще дело было закрытым от общественности. Понятно, так как связано с незаконными вооруженными формированиями в Чечне, с деятельностью ФСБ. Сейчас уже не секрет, что от одного из лидеров было получено задание – похищать детей состоятельных людей. В нашем городе вроде было три кандидатуры на похищение: сын Якова Геллера, внук Леонида Штейнберга и еще один ребенок. Не знаю, почему остановились на Геллере, видимо, потому что он был взрослее, студент. Возможно, побоялись с маленьким ребенком связываться. Перемещения в грузовых контейнерах, антисанитарные условия – так можно и потерять человека.

– Вы сами изъявили желание представлять обвиняемого?

– Это одно из немногих дел, когда я работал по назначению. Подсудимых было трое, я представлял одного из них. Не заключал соглашения, хотя он предлагал. Я сразу сказал, что мне это не нужно. Разные аргументы ему приводил, в том числе, что не являюсь мусульманином, но он не захотел, а я сам отказаться не имел права.

Интересно было разговаривать с этими людьми. Их откровенность поразила. Они ничего не скрывали, рассказывали про лагерь «Кавказ» в Чечне, обучение, задания. По моему подзащитному создавалось впечатление грамотного человека, хотя образование всего восемь классов. Я его спрашивал: «Ты понимаешь, что ты сделал? Тебе грозит большой срок». Он говорил: «Нам это не страшно, там тоже люди». Было понятно, что у них стоит задача пропагандировать свои идеи везде, не скрывать существования вооруженных формирований. Я сейчас понимаю, что это была откровенная информационная война.

Двое подсудимых – братья – были не крайнего толка, не ваххабиты. Третий, причем христианин он по рождению, медик, в суде вел себя очень дерзко, даже не вставал при появлении судьи. Перед тем как отвечать суду, всегда молился.

«У НАС, В ОТЛИЧИЕ ОТ ГОССЛУЖБЫ, ЕСТЬ ПРАВО ВЫБОРА»

– Часто вы отказываетесь от адвокатских услуг? По каким причинам? 

– У нас, в отличие от государственной службы и других правоохранительных органов, есть право выбора. Если ты не дежуришь, можешь соглашаться или нет. Но если вступил в дело, выйти добровольно не можешь, даже если не устраивает размер гонорара.

Когда встречаешься с людьми, возникает симпатия или антипатия, бывают опасения, что не справишься, или не твоя специфика. Мы стараемся не отказываться, к нам ведь, как к докторам, приходят, когда «заболел». Если уж пришли, как правило, по рекомендации, стараешься помочь. Если понимаешь, что доверитель хочет от тебя слишком многого или невозможного, то объясняешь. Тогда они сами уходят.  

– Были у вас серьезные разочарования – моменты, когда вы не смогли помочь невиновному человеку?

– Защищать невиновного намного сложнее. Кто-то из старших коллег давным-давно говорил: «Пусть лучше сидят десять виновных, чем один невиновный». Помню, молодой человек, ранее судимый, привлекался за убийство. Изначально, была информация о том, что преступников двое, но в итоге осудили только одного. Родственники были настойчивые, мать погибшего, молодец, добивалась привлечения к ответственности обоих. У наших доблестных органов не оставалось иного выбора, как только искать соучастника. И вот они каким-то образом вышли на парня, которого я впоследствии защищал. Рост, внешность, а, может, биография позволяли сделать вывод о его причастности. А парнишка только освободился, месяц-два назад, устроился на работу. Мы доказывали, что не он убийца. Было сложно, потому что основными свидетелями проходили молодые люди, дворовые, причем намного младше него. В суде, когда ключевой свидетель сообщил, что у убийцы были наколки в виде куполов церкви (это зоновские татуировки), парень в клетке аж подпрыгнул и разделся. Потому что у него этих наколок нет и не было никогда! Объявили перерыв, на час или два. Потом заново вызвали того свидетеля, его уже оперативники привели. И он вдруг заявляет, что про наколки придумал. Вот так искусственно ушли от основного доказательства, которое могло реабилитировать человека.

Мне было очевидно, что этот способ доказывания органов – нечестный, непорядочный, даже противоправный. Судья, мне кажется, это понял, но оснований для оправдания не имел. Единственное, что он сделал, – переквалифицировал на менее тяжкую статью: что от действий молодого человека наступила не смерть, а вред здоровью. Вот тогда мне было обидно. Я действительно убедился, что это не он убийца, но человек осужден. Такое неприятное пятно, мне до сих пор тяжело.

– А как с виновными? Допустим, вы на 100% уверенны, что человек совершил инкриминируемое преступление, но сознаваться не хочет. Как быть?

– С ними все понятно: не хочет сознаваться – его право. Моральная сторона вопроса здесь никак не задействована, она не страдает. Ты понимаешь, что человек виноват, и пытаешься построить позицию таким образом, чтобы облегчить его участь, смягчить наказание. Как правило, и человек потом с приговором мирится.

Помню, было дело. Молодой человек обвинялся в двойном убийстве – тети и двоюродной сестры. Были и соучастники. Вину не признавал, говорил: «Да, я был там, но убивали другие». Худенький пацан, спортивный, даже совершил побег из-под стражи. Притворился больным, его повезли в БСМП, он оттуда сбежал. Я думал, не найдут, но парень умудрился позвонить кому-то из родственников, его просчитали, через две недели задержали. Дело направили в Верховный суд Татарстана. Он заявил ходатайство о рассмотрении судом присяжных. И что вы думаете?! Присяжные его оправдали по убийству! Парня осудили только за побег, и прокуратура решение не обжаловала. Вот что значит стойкость характера! Вот вам – виноват или нет. Морально он виноват, так как знал об убийстве родственников, совершил после этого кражу, за которую был осужден. Хотя есть такое понятие «эксцесс исполнителя», то есть убивали без его согласия, но в его присутствии.

«ТОГДА Я УВИДЕЛ, КАК ВЕДЕТ СЕБЯ ТАГИРЬЯНОВ. БЫЛО ПОНЯТНО, ЧТО ЭТО ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ЛИДЕР»

– Вы часто сталкиваетесь со страданиями родственников. Каково действовать в защиту обвиняемого при жестоком преступлении?

– Было у меня дело, когда поразила адекватность отца погибшего парня. Убили несовершеннолетнего в подземном переходе на проспекте Московский. Я защищал обвиняемого. Мне удалось доказать, что подзащитного ограбила группа молодых людей, а он лишь оборонялся, но превысил необходимые пределы. Правда, поскольку он был ранее судим, ему все равно грозил реальный срок. Суд назначил наказание как за убийство. Мы обжаловали это решение в Верховном суде Татарстана, приговор отменили и направили на новое рассмотрение. Тогда здесь, в Челнах, отец погибшего парня занял позицию, не противоречащую защите. Он убедился, что ребята, действительно, сами напали, хотели отнять зарплату, но мой подзащитный сумел противостоять так, что убил одного из них.

Вообще доказывать превышение обороны либо необходимую оборону очень сложно: грань сильно размытая, непонятная. Но здесь важна была реакция отца погибшего мальчика. Человек абсолютно адекватный, хотя сына потерял. Большинство ведь и нас воспринимает, как преступников, которых мы защищаем.

– Часто вы работали по делам, когда затрагивались интересы несовершеннолетних? Вспоминается история Василисы Галицыной. Убийцу тогда взялся защищать ваш коллега Юрий Удовенко.

– Ко мне тогда собирались обратиться. Но это тот случай, когда я бы точно не пошел. Юрий Александрович, решился и взялся. Дело даже не в том, что в случае доказанности был предсказуем результат, не важно - виноват или нет. Здесь психологический момент – ребенок погиб, родные страдают, общество на ушах. Резонанс нам не страшен, но часто он мешает объективности.  

– Вам довелось защищать участников громких ОПС «29 комплекс», «Тагирьяновские».

– Я представлял интересы одного из подсудимых по делу «двадцатьдевятников». Он принимал участие в известном убийстве одного из лидеров ОПС Рамушкина (Рамиля Валиева). Мужчина сидел в засаде, он единственный, кто получил условный срок.

По банде Тагирьянова дел было много и не все вошли в основное, в том числе и убийства. Последние три убийства с участием самого Тагирьянова рассматривались отдельно, когда он уже был осужден по основному делу. Я защищал человека, который хранил оружие. Мужчина, обычный работяга, которому дали мешок, и он его хранил, а потом, когда надо было, передал другому. Вот тогда я увидел, как ведет себя Тагирьянов. Было понятно, что это действительно лидер. Разговаривает вежливо, культурно с судом и со всеми. Показательный момент. Во время процесса в Верховном суде ему принесли пачку каких-то бумаг, а там «аквариум» стеклянный, проемы небольшие, и документы пришлось передавать через конвой. Я тогда увидел, как Тагирьянов посмотрел на конвоира. «Ты неделю это будешь смотреть», – проворчал он. Этого сотрудника будто парализовало, он просто взял и все ему отдал. Есть какая-то сила у человека. Я сам убедился в этом.

– В чем видите причины разгула преступности в 90-е?

– Причины ведь общегосударственные: развал, бардак, передел собственности, вседозволенность, бесконтрольность. Разрушить легко, а собрать все воедино и контролировать – сложно. Это же не только в Набережных Челнах было, а везде. По-моему, в тот же период, когда расследовалось дело «двадцатьдевятников» или «Тагирьяновских», было совершено убийство главы администрации Агрыза. Это государственный чиновник серьезного звена. Преступление на территории Удмуртии, его застрелили в поселке возле собственного дома. Занимались раскрытием наши оперативные службы, поскольку Агрыз – наша территория. Я помню, что Илдусу Саидовичу (он тогда был прокурором города), выделили кабинет прямо в изоляторе, и он руководил раскрытием этого преступления. Если не ошибаюсь, к этому убийству оказался причастен депутат.

«ПОДСУДИМЫЙ МОЖЕТ ГОВОРИТЬ ВСЕ, ЧТО УГОДНО. ПОЭТОМУ ИЗНАЧАЛЬНО В СИЛУ ЗАКОНА ЕМУ МОЖНО НЕ ВЕРИТЬ»

– Евгений Владимирович, в последнее время очень часто слышим негативные высказывания о работе правоохранительных органов. Как вы оцениваете работу тех, против кого выступаете в суде?

– Я не думаю, что следствие и прокуратура работают плохо или не профессионально. Специфика такова, что всегда присутствуют ошибки. Не допускает их только тот, кто не работает. Если человек не заблуждается, а осознанно идет на нарушения, то с этим мы боремся. Фальсификация – это уголовное преступление. Это значит, что человек работу гарантированно теряет и будет осужден.  

Каждый видит по-своему развитие событий и доказательства. Тот, кто расследует дело – плохо или хорошо – выполняет свои обязанности. Естественно, он будет избегать влияния со стороны. Специфика доказывания в Российской Федерации такова, что подозреваемый или подсудимый может говорить все, что угодно. Поэтому изначально в силу закона ему можно не верить. А вот человеку, который обязан говорить правду под угрозой уголовного наказания, следует верить. И как вычленить, что свидетель не правдив?

Если прокурор или его заместитель подписали обвинение, значит, они отвечают за него. Если видят, что обвинение разваливается, естественно, будут искать возможности доказать, что было именно так, как следователь написал. Определенное недоверие всегда существует. Наши доверители более резко об этом высказываются. Мы не можем себе позволить обвинять без доказательств кого-то в фальсификации или непрофессионализме.

– Вы встречали в Челнах откровенную фальсификацию доказательств, и удалось ли это доказать?

– Такое всегда было и будет. Доказать сложно. Если удалось зафиксировать, тогда будет дополнительным аргументом в ходе защиты. Одно дело, когда человек, как говорят, «подрисовал» по неопытности, и совсем другое – когда осознанно. Я вам уже приводил историю парня с татуировкой. Я же потом выяснял, почему на него пали подозрения. Мне сказали, что он просто внешне подошел, а вообще могли кого угодно, как они сами говорят, «загрузить». Им было все равно, лишь бы мать погибшего успокоилась.  

Олеся Аверьянова

Фото: Chelny-biz.ru, nabchelny.ru, kp.ru